На форуме иногда в темах выкладываются, не запоминала авторов. А сейчас что-то захотелось именно стихов почитать. Прошлась вчера вскользь по современным - сплошь самовыражопельство, нескладушки-неладушки, ни о чем и ни про что. Хочется чего-то простого, понятного, искреннего, чтоб за душу взяло.
И я точно знаю, что у вас есть, читала здесь. Выложите, а?
Вот еще:
Иногда хочется быть такой женщиной-женщиной:
Звенеть браслетами,
Поправлять волосы,
А они чтоб все равно падали.
Благоухать «Герленом»,
Теребить кольцо,
Пищать: «Какая прелесть!»
Мало есть в ресторане:
«Мне только салат».
Не стесняться декольте,
Напротив, расстегивать
Совсем не случайно
Верхнюю пуговочку.
Привыкнуть к дорогим чулкам
И бюстхалтеры покупать
Только «Лежаби».
Иметь двух любовников,
Легко тянуть деньги.
«Ты же знаешь — я не хожу пешком».
«Эта шубка бы мне подошла...»
Не любить ни одного из них.
«И потом, в гробу,
Вспоминать — Ланского».
А иногда хочется быть интеллигентной дамой,
Сшить длинное черное платье,
Купить черную водолазку,
Про которую Татьяна Толстая сказала,
Что их носят те, кто
Внутренне свободен.
Если курить, то непременно с мундштуком,
И чтоб это не выглядело
Нелепо.
Иногда подходить к шкафу,
Снимать с полки словарь,
Чтоб только УТОЧНИТЬ слово.
Говорить в трубку: «Мне надо закончить статью,
Сегодня звонил редактор».
Рассуждать об умном на фуршетах,
А на груди и в ушах чтоб —
Старинное серебро
С розовыми кораллами
Или бирюзой.
Чтоб в дальнем кабинете,
По коридору налево,
Сидел за компьютером муж-ученый,
Любовь с которым
Продолжалась бы вечно.
Чтоб все говорили:
«Высокие отношения».
Чтоб, положив книжку
На прикроватный столик,
Перед тем как выключить свет в спальне,
Он замечал:
«Дорогая, ты выглядишь бледной,
Сходи завтра к профессору
Мурмуленскому.
Непременно».
А иногда хочется быть такой своей для всех
В доску.
С короткой стрижкой.
И красить волосы, губы и ногти оранжевым.
И ходить в больших зеленых ботинках,
С индийской сумкой-торбой,
С наушниками в ушах,
С веревочками на запястье.
Все время везде опаздывать,
Вопить в курилке:
«Я такую кофейню открыла!»,
«Вы пробовали холотропное дыхание?
Отвал башки!»
И чтоб аж дым из ушей.
Захлебываться от впечатлений,
Не успевать спать,
Собираться на Гоа
В феврале.
Сидеть в офисе за «маком»,
Вокруг чтоб все увешано
Разноцветными стикерами
С напоминаниями: «Придумать подарок Машке»,
«Напомнить Витьке про ужин в среду»,
«Купить новые лыжи».
На рабочем столе чтоб фотографии детей
В бассейне и в океане,
Портреты собаки лабрадор (почившей)
И бородатого мужчины в странной желтой шапочке.
Быть всю жизнь замужем
За одноклассником,
Который за двадцать лет, представьте,
Так и не выкинул
Ни одного фортеля.
Да еще и мирится со всеми этими
Друзьями, вечеринками, транжирством
И немытой посудой.
«Ты заедешь за мной в восемь?»
«Конечно, зая».
А иногда хочется побриться на лыску
И повязать платочек.
Вымыться в бане хозяйственным мылом,
Но пахнуть какими-нибудь
Травками,
Полынью там или мятой.
Научиться молиться,
Читать жития святых,
Соблюдать посты,
Назвать сына Серафимом,
Подставлять, хотя бы мысленно,
Другую щеку.
«Ты этого хотел. Так. Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, —
Целую».
Излучать доброжелательность,
И чтоб ненатужно так
Сиять от унутренней хармонии.
Принести из церкви святую воду в баллоне,
Поставить ее в холодильник.
И когда муторно на душе,
Умываться ею
И советовать мамашам,
Что, если у ребенка температура,
Достаточно просто сбрызнуть.
И чтоб это действительно помогало.
А иногда прямо требуется быть хозяюшкой,
С большой буквы Х.
Такой, которая все сама-сама
И по собственным рецептам.
«А я шарлотку так делаю» —
И понеслось...
На полке банки со специями,
Стеклянные крынки
С надписями:
«Рис», «Горох», «Сахар».
И там, где написано
«Мука», там правда мука,
А не на дне старая заварка.
В шкафчике
Полотенца стопочками
Разложены
По цветам и размерам.
Между крахмальными простынями
Ветки лаванды
И что-то такое
С вышивкой,
Очень ненужное,
Что называется
Сухим и шуршащим
Словом — «саше».
А как же?
На подоконнике таз
С вишневым вареньем:
«Два раза прокипятить».
В вазочке — пенки,
На столе капустка
Собственного закваса.
Но в доме, мамаша,
Надо ж иметь и другие закуски...
Когда же собраться
И научиться
Хоть макароны
Варить правильно?
Ходить
Не в магазин на углу,
А на рынок.
Знать, что на прошлой неделе
Помидоры стоили меньше
На три рубля.
Шампиньоны, наоборот,
Подешевели (надо брать).
А мясо — в той же цене...
Перебирать его на прилавке,
Переворачивать,
Мгновенно проницать
Все подлые замыслы
Продавца:
«Представляешь, он хотел мне подсунуть...»
Иногда прям так хочется
Что-то там жарить и парить,
Украсить салат,
Перелить борщ
В фарфоровый супник
С кучерявыми ручками
И крикнуть в сторону гостиной:
«Обед готов!
Идите ужинать...»
А еще ужасно хочется пойти в официантки,
Купить накладные ресницы
И полное
Собрание сочинений
Дарьи Донцовой.
Научиться ходить на каблуках,
Флиртовать с посетителями,
Чтоб они больше
Оставляли на чай,
Говорить: «А вот попробуйте еще „карпаччо“,
Уж очень оно у нас замечательное».
Ходить в кино,
Копить на машину.
Бросить бармена,
Закрутить с поваром-итальянцем.
Висеть на доске почета
Как работник, раскрутивший максимальное число лохов
На дорогое французское вино,
Которое они сроду не отличат
От крымского.
Пить сколько хочешь горячего шоколада
Из кофе-машины.
И уже разлюбить греческий салат.
А что мы имеем на деле?
Пока только
Черную водолазку.
Лариса Миллер. Далеко не все, но многие стихи нравятся.
А мне туда и не пробиться,
Откуда родом дождь и птица.
И полевые сорняки
Такие знают тайники,
Какие для меня закрыты.
Дороги дождиком изрыты,
А дождик в сговоре с листвой.
И разговор невнятный свой
Они ведут. И дождь уклончив:
Стихает, речи не закончив,
И вновь летит наискосок,
Волнуя реку и лесок
Речами быстрыми. Как в душу
Я в реку глянула: «Послушай»,
Прошу: «Поведай, покажи»…
А там лишь небо да стрижи.
А чем здесь платят за постой,
За небосвода цвет густой,
За этот свет, за этот воздух,
И за ночное небо в звездах?
Всё даром, – говорят в ответ, –
Здесь даром всё: и тьма, и свет.
А впрочем, – говорят устало, –
Что ни отдай, всё будет мало.
Светлые помыслы, светлые сны,
Снежные лапы пушистой сосны...
Преображение, час снегопада,
Рай сотворивший из сущего ада.
Действо, в собор превратившее хлев,
Время, на милость сменившее гнев,
Этих утешило, тех исцелило,
Белое чистое всем постелило…
В зимние сумерки свет потуши
И обнаружишь свеченье души.
Снова белые снега -
тонет город в молоке...
Снова жизни берега
где-то здесь -
и вдалеке...
Где-то здесь - твоё окно,
где-то там - твоя душа...
Белых дней веретено
крутит нити не спеша.
Ни земли, ни высоты -
небеса у самых крыш...
Где каналы,
где мосты -
еле-еле различишь.
Даль едва-едва сквозит,
дымка снежная -
плотней...
Недосказан, не раскрыт -
город
чуть очерчен в ней...
Только лёгкие штрихи,
ледяные терема,
всё - как сказка,
как стихи,
как поэзия сама.
Семён Ботвинник
Как-то всё уладится, заживёт.
Я уже давно тебе не пишу.
Вот ещё один пролетает год,
Словно нераскрывшийся парашют.
Как-то всё уладится, не впервой.
Мы проснёмся прежними в январе,
Снег лежит непуганый, молодой,
Лепят бабу снежную во дворе.
Отчего же муторно, отчего
Засосёт под ложечкой поутру?
Человек – забавное существо:
"Все умрут, а я один не умру".
Распахнутся белые покрова,
Город снегом намертво занесён.
Мы опять неправы, а жизнь права,
Потому она побеждает всё.
Потому не думаю наперёд,
Никуда по-прежнему не спешу.
Парашют откроется, снег сойдёт,
Я тебе когда-нибудь напишу.
Елена Касьян
В разгаре средне-русская зима.
Метёт с утра...
Из форточек - парок.
Ждёт на столе распахнутая книга.
Взвилась в окне метельная квадрига.
По самый нос укутаны дома.
Весь мир - театр!..
Дают большой балет.
Берёзки дружно встали на пуанты.
Жасмина куст на брови тянет плед.
Январь готовит с видами буклет,
И слышится: Чайковский.
Вальс.
Анданте.
Кэт приходит чуть раньше, в пустое кафе, садится за стол у окна.
Кэт больна - барахлит спина,
и сама, словно смерть, бледна.
вся дрожит и боится, что кто-то заметит,
как ужасно она влюблена.
он похож на мулата, на южную ночь, от него по рукам - волна.
плоть - юна, голова - черна, и глаза - как у колдуна.
и она лежит по ночам без сна,
и внутри у неё - война.
и солёной щекой прижимается к мужу:
Кэт в аду.
Кэт - чужая жена.
каждый день она чувствует, как сквозь кожу сочится её вина,
как ломаются стены, крошится пол, забываются имена.
Кэт пьяна, от его вина
ноги будто не чуют дна.
и они просидят в этом старом кафе,
как бездомные, дотемна.
у него что ни день - то свобода и свет, и солнечная весна,
у неё - дела, у неё семья,
для чего она рождена?
только с ним она чувствует, что жива,
только с ним - до краёв полна.
вот ещё один год просвистел у виска. страсть её, словно сталь, прочна.
и она важна, и она нужна,
и до нервов обнажена.
Кэт лежит рядом с ним на горячем шелку,
раскалённая докрасна,
и гадает, какой же будет за украденный рай цена?
Я люблю тебя, глупый, от родинок на плече
До привычки смеяться, когда наступает «ахтунг».
Я люблю твою голову с тысячами чертей.
Ты же мне на колени кладёшь её, как на плаху.
Я люблю твою комнату, книги, сухую пыль,
Запах сладкого чая в кружке с опасным сколом,
Все цветные рубашки, которые ты купил.
Я люблю любоваться, когда ты готовишь голым.
Я люблю, как собаки любят своих вожаков,
Как все те наркоманы, что молятся лишь на дозу.
Я люблю, потому что ты молод и бестолков,
Но в горячей грудине есть бабочки и стрекозы.
Я люблю потому, что уверена: всё пройдёт.
Ты на ком-нибудь женишься или уедешь к морю.
У тебя будет бизнес, дети, артрит, живот…
Ничего не останется от нашей с тобой love story,
Кроме смазанных снимков, спрятанных дневников,
Закатившейся бусины, свёрнутого матраса.
Но сейчас я люблю тебя больше любых богов,
И рыдаю, как дурочка возле иконостаса.
Я люблю наши ссоры, ревность, в подушку крик,
Даже то, что в карманах твоих постоянно пусто.
Мне плевать, что случится, но в этот безумный миг
На вокзале гудят электрички,
После дождика город просох.
Осыпаются яблони-дички
На колени уставших эпох.
Сушит ветер трусы-парашюты,
Ползунки и футболки мужей.
Под заборами кашка и лютик,
Над заборами – синяя гжель.
И на лавках сидят с разговором –
Каждый теплому вечеру рад –
Работяги, студенты и воры,
Пиво пьют и ментов матерят.
Говорят, что не выиграть нашим,
Про машины, бабье и Чечню.
Мимо цокают Ларки, Наташи:
Одинокий, так враз оженю.
Хватит жить, как пустая полова,
Пусть халаты, трусы, ползунки
Развеваются снова и снова,
От весеннего ветра легки,
Пусть не рвутся от ветра веревки,
Вьется легкий рубашечный флаг.
Села крупная божья коровка
Каплей крови на белый обшлаг.
Верещат растворенные рамы,
Зацепилась рубашка за гвоздь.
Загустевшая красная память
В нашу землю впиталась насквозь.
Здесь легко и родиться, и сгинуть,
Потому и тревожит, живой,
Колыхая бельишко глубинок,
Электрички безжалостный вой,
И всегда не хватает чего-то:
Водки, женщины, пули, строки.
Майский вечер. Жарища. Суббота.
На скамейках сидят мужики.
В горсти подсолнухи неспелые -
Наверно, восемь было мне -
С нетрезвым Федором Коптеловым
Сидели ночью на бревне.
Так повелось: любые-всякие,
Махнув сто грамм или ведро,
Перед малявками, собаками,
Сиренью - вывернут нутро.
Кивала я, мотала космами:
"Конечно...верно...точно, гад...",
Такая гордая, что взрослые
Со мной на равных говорят.
Коптелов буркал: "Толку - первая!
Шары бестужи: взял - женись,
Три года стыл с Маринкой-стервою,
В едину ночь пропала жись.
Зато свезло с последней, Лушею,
Готов клевать у ней с руки.
Щенки - они сперва слепущие,
А мы такие же щенки."
Луна плыла, как баба, полная,
Уснул Коптелов на бревне,
А шелуха моих подсолнухов
Прилипла к дурочке-луне.
Вот, вспомнила...казалось, кануло,
Сгорела шелуха дотла,
Но все зачем-то, даже пьяные
Ночные наши бла-бла-бла.
Пораньше вспомнить бы - не париться,
Доходит поздно, вот буза,
Что первые - всего лишь пялиться,
Последние - открыть глаза.
Спасибо Федору Коптелову,
Хоть буркал пьяный, как лешак.
Быть первой - сроду не хотела бы,
Последней быть - не нам решать.
Но попрошу единой малости,
Потом, попозже, не сейчас:
Ты мне закрой глаза, пожалуйста,
Когда придет последний час...
Спите с теми, кто снится. Целуйте, закрыв глаза.
Почаще меняйте лица, страницы и адреса.
По лестнице - прямо в Небо.
Под песни колоколов,
насвистывая нелепо, пиная болиголов,
отстукивая по вене, вселенную волоча,
отталкивая ступени из желтого кирпича -
несите на небо звёзды. Танцуйте на берегу.
Бросайте дома и гнёзда, потерянную серьгу,
утраченную невинность, почти завершённый стих...
Френсису несколько лет за двадцать, он симпатичен и вечно пьян. Любит с иголочки одеваться, жаждет уехать за океан. Френсис не знает ни в чем границы: девочки, покер и алкоголь…
Френсис оказывается в больнице: недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, меряет пульс на запястье руки, слушает легкие, сердце тоже, смотрит на ногти и на белки. Доктор вздыхает: «Какая жалость!». Френсису ясно, он не дурак, в общем, недолго ему осталось – там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. Если на море – возможно, шесть. Скоро придется ему от боли что-нибудь вкалывать или есть. Френсис кивает, берет бумажку с мелко расписанною бедой. Доктор за дверью вздыхает тяжко – жаль пациента, такой молодой!
Вот и начало житейской драме. Лишь заплатив за визит врачу, Френсис с улыбкой приходит к маме: «Мама, я мир увидать хочу. Лоск городской надоел мне слишком, мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой о путешествиях я мечтал».
Мама седая, вздохнув украдкой, смотрит на Френсиса сквозь лорнет: «Милый, конечно же, все в порядке, ну, поезжай, почему бы нет! Я ежедневно молиться буду, Френсис, сынок ненаглядный мой, не забывай мне писать оттуда, и возвращайся скорей домой».
Дав обещание старой маме письма писать много-много лет, Френсис берет саквояж с вещами и на корабль берет билет. Матушка пусть не узнает горя, думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, над головой пелена дождя.
За океаном – навеки лето. Чтоб избежать суеты мирской, Френсис себе дом снимает где-то, где шум прибоя и бриз морской. Вот, вытирая виски от влаги, сев на веранде за стол-бюро, он достает чистый лист бумаги, также чернильницу и перо. Приступы боли скрутили снова. Ночью, видать, не заснет совсем. «Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? Я как обычно – доволен всем».
Ночью от боли и впрямь не спится. Френсис, накинув халат, встает, снова пьет воду – и пишет письма, пишет на множество лет вперед. Про путешествия, горы, страны, встречи, разлуки и города, вкус молока, аромат шафрана… Просто и весело. Как всегда.
Матушка, письма читая, плачет, слезы по белым текут листам: «Френсис, родной, мой любимый мальчик, как хорошо, что ты счастлив там». Он от инъекций давно зависим, адская боль – покидать постель. Но ежедневно – по десять писем, десять историй на пять недель. Почерк неровный – от боли жуткой: «Мама, прости, нас трясет в пути!». Письма заканчивать нужно шуткой; «я здесь женился опять почти»!
На берегу океана волны ловят с текущий с небес муссон. Френсису больше не будет больно, Френсис глядит свой последний сон, в саван укутан, обряжен в робу… Пахнет сандал за его спиной. Местный священник читает гробу тихо напутствие в мир иной.
Смуглый слуга-азиат по средам, также по пятницам в два часа носит на почту конверты с бредом, сотни рассказов от мертвеца. А через год – никуда не деться, старость не радость, как говорят, мать умерла – прихватило сердце.
Годы идут. Много лет подряд письма плывут из-за океана, словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.
Аскеру дай голос,
прохожим слух
Дай отдохнуть
неспящему после двух
Сделай так, чтобы раз
в девятнадцать лет -
Крайний поезд,
последний шальной билет
Дай сибариту
трубочку и бокал
Сделай,
чтобы кофе не убегал...
Но больше - люби
поэтов и нищебродов,
выходцев из гонимых
Твоих народов:
Геев и хиппи,
готов и растаманов
странных, накуренных
и постоянно пьяных
что-то рисующих, пишущих и читающих, всех, ничерта в этой жизни не понимающих -
От первого символа по витражам оконным расходятся нити, сети и прочий хлам.
Через стекло я вижу в небе драконов. Драконы рвут законы напополам.
Я часто вижу людей, которые не отсюда. Если честно, и "люди"-то не совсем.
Так мог смотреться волко-рожденный Будда. Временами у них из глаз пробивает чудо, и если большое — это заметно всем.
Понятно, такому чуду не место в офисе, а место в чаще, средневековом лесу.
По нелюдям даже видно — ну так и просится, клубком свернется, выставит переносицу, бесится, грузится, ждет, — а когда спасут?
Но — не торопятся. Где-то они застряли... Может, забыли дорогу, ушли на стрит? Из глаз несется магия цвета стали, уничтожая рампы, канаты, тали — все, на чем эверленд стоял и стоит.
Оборотни, лешие и вампиры,единороги, ведьмы и маги роз, — кто вас бросил в этом обычном мире, зачем подкинул за кулисы Шекспиру, чего вас Оберон еще не унес?
Волшебницы работают по кафешкам, жрицы баристами трудятся — ритуал.
А боги, без шуток, — боги! — читают нечто и пишут нечто такое, что дух поменьше да поумнее на паклю бы изорвал.
Эта вот дева — она же явно эльфийка. Этот мальчик, — маленький, но дракон.
Хочется крикнуть: ну парень, какого фига? Да как же ты не летаешь, а пишешь фики?
Ты можешь летать, ведь это тебе легко!
Не думаю, чтобы вас случайно забыли...
Вашим, ребята, несвойственно забывать.
Вы — разведка.
Пора возвращаться? — или
все уже завязло в болотном иле,
все уже завяло, и штиль, и гладь...
Так что вы сидите? Какого сигнала ждете?
Сигнала не будет. Не было все века.
Вы не вернетесь сами.
Но вы вернете.
Вернете всё.
Ловите своих на взлете.
На форуме иногда в темах выкладываются, не запоминала авторов. А сейчас что-то захотелось именно стихов почитать. Прошлась вчера вскользь по современным - сплошь самовыражопельство, нескладушки-неладушки, ни о чем и ни про что. Хочется чего-то простого, понятного, искреннего, чтоб за душу взяло.
И я точно знаю, что у вас есть, читала здесь. Выложите, а?
lisenkova - не читали в инстаргаме? мне нравится очень
Вот еще:
Иногда хочется быть такой женщиной-женщиной:
Звенеть браслетами,
Поправлять волосы,
А они чтоб все равно падали.
Благоухать «Герленом»,
Теребить кольцо,
Пищать: «Какая прелесть!»
Мало есть в ресторане:
«Мне только салат».
Не стесняться декольте,
Напротив, расстегивать
Совсем не случайно
Верхнюю пуговочку.
Привыкнуть к дорогим чулкам
И бюстхалтеры покупать
Только «Лежаби».
Иметь двух любовников,
Легко тянуть деньги.
«Ты же знаешь — я не хожу пешком».
«Эта шубка бы мне подошла...»
Не любить ни одного из них.
«И потом, в гробу,
Вспоминать — Ланского».
А иногда хочется быть интеллигентной дамой,
Сшить длинное черное платье,
Купить черную водолазку,
Про которую Татьяна Толстая сказала,
Что их носят те, кто
Внутренне свободен.
Если курить, то непременно с мундштуком,
И чтоб это не выглядело
Нелепо.
Иногда подходить к шкафу,
Снимать с полки словарь,
Чтоб только УТОЧНИТЬ слово.
Говорить в трубку: «Мне надо закончить статью,
Сегодня звонил редактор».
Рассуждать об умном на фуршетах,
А на груди и в ушах чтоб —
Старинное серебро
С розовыми кораллами
Или бирюзой.
Чтоб в дальнем кабинете,
По коридору налево,
Сидел за компьютером муж-ученый,
Любовь с которым
Продолжалась бы вечно.
Чтоб все говорили:
«Высокие отношения».
Чтоб, положив книжку
На прикроватный столик,
Перед тем как выключить свет в спальне,
Он замечал:
«Дорогая, ты выглядишь бледной,
Сходи завтра к профессору
Мурмуленскому.
Непременно».
А иногда хочется быть такой своей для всех
В доску.
С короткой стрижкой.
И красить волосы, губы и ногти оранжевым.
И ходить в больших зеленых ботинках,
С индийской сумкой-торбой,
С наушниками в ушах,
С веревочками на запястье.
Все время везде опаздывать,
Вопить в курилке:
«Я такую кофейню открыла!»,
«Вы пробовали холотропное дыхание?
Отвал башки!»
И чтоб аж дым из ушей.
Захлебываться от впечатлений,
Не успевать спать,
Собираться на Гоа
В феврале.
Сидеть в офисе за «маком»,
Вокруг чтоб все увешано
Разноцветными стикерами
С напоминаниями: «Придумать подарок Машке»,
«Напомнить Витьке про ужин в среду»,
«Купить новые лыжи».
На рабочем столе чтоб фотографии детей
В бассейне и в океане,
Портреты собаки лабрадор (почившей)
И бородатого мужчины в странной желтой шапочке.
Быть всю жизнь замужем
За одноклассником,
Который за двадцать лет, представьте,
Так и не выкинул
Ни одного фортеля.
Да еще и мирится со всеми этими
Друзьями, вечеринками, транжирством
И немытой посудой.
«Ты заедешь за мной в восемь?»
«Конечно, зая».
А иногда хочется побриться на лыску
И повязать платочек.
Вымыться в бане хозяйственным мылом,
Но пахнуть какими-нибудь
Травками,
Полынью там или мятой.
Научиться молиться,
Читать жития святых,
Соблюдать посты,
Назвать сына Серафимом,
Подставлять, хотя бы мысленно,
Другую щеку.
«Ты этого хотел. Так. Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, —
Целую».
Излучать доброжелательность,
И чтоб ненатужно так
Сиять от унутренней хармонии.
Принести из церкви святую воду в баллоне,
Поставить ее в холодильник.
И когда муторно на душе,
Умываться ею
И советовать мамашам,
Что, если у ребенка температура,
Достаточно просто сбрызнуть.
И чтоб это действительно помогало.
А иногда прямо требуется быть хозяюшкой,
С большой буквы Х.
Такой, которая все сама-сама
И по собственным рецептам.
«А я шарлотку так делаю» —
И понеслось...
На полке банки со специями,
Стеклянные крынки
С надписями:
«Рис», «Горох», «Сахар».
И там, где написано
«Мука», там правда мука,
А не на дне старая заварка.
В шкафчике
Полотенца стопочками
Разложены
По цветам и размерам.
Между крахмальными простынями
Ветки лаванды
И что-то такое
С вышивкой,
Очень ненужное,
Что называется
Сухим и шуршащим
Словом — «саше».
А как же?
На подоконнике таз
С вишневым вареньем:
«Два раза прокипятить».
В вазочке — пенки,
На столе капустка
Собственного закваса.
Но в доме, мамаша,
Надо ж иметь и другие закуски...
Когда же собраться
И научиться
Хоть макароны
Варить правильно?
Ходить
Не в магазин на углу,
А на рынок.
Знать, что на прошлой неделе
Помидоры стоили меньше
На три рубля.
Шампиньоны, наоборот,
Подешевели (надо брать).
А мясо — в той же цене...
Перебирать его на прилавке,
Переворачивать,
Мгновенно проницать
Все подлые замыслы
Продавца:
«Представляешь, он хотел мне подсунуть...»
Иногда прям так хочется
Что-то там жарить и парить,
Украсить салат,
Перелить борщ
В фарфоровый супник
С кучерявыми ручками
И крикнуть в сторону гостиной:
«Обед готов!
Идите ужинать...»
А еще ужасно хочется пойти в официантки,
Купить накладные ресницы
И полное
Собрание сочинений
Дарьи Донцовой.
Научиться ходить на каблуках,
Флиртовать с посетителями,
Чтоб они больше
Оставляли на чай,
Говорить: «А вот попробуйте еще „карпаччо“,
Уж очень оно у нас замечательное».
Ходить в кино,
Копить на машину.
Бросить бармена,
Закрутить с поваром-итальянцем.
Висеть на доске почета
Как работник, раскрутивший максимальное число лохов
На дорогое французское вино,
Которое они сроду не отличат
От крымского.
Пить сколько хочешь горячего шоколада
Из кофе-машины.
И уже разлюбить греческий салат.
А что мы имеем на деле?
Пока только
Черную водолазку.
Автор Полина Санаева
А зачем обязательно современное? Берите проверенное временем, там читать - не перечитать))))
Лариса Миллер. Далеко не все, но многие стихи нравятся.
А мне туда и не пробиться,
Откуда родом дождь и птица.
И полевые сорняки
Такие знают тайники,
Какие для меня закрыты.
Дороги дождиком изрыты,
А дождик в сговоре с листвой.
И разговор невнятный свой
Они ведут. И дождь уклончив:
Стихает, речи не закончив,
И вновь летит наискосок,
Волнуя реку и лесок
Речами быстрыми. Как в душу
Я в реку глянула: «Послушай»,
Прошу: «Поведай, покажи»…
А там лишь небо да стрижи.
А чем здесь платят за постой,
За небосвода цвет густой,
За этот свет, за этот воздух,
И за ночное небо в звездах?
Всё даром, – говорят в ответ, –
Здесь даром всё: и тьма, и свет.
А впрочем, – говорят устало, –
Что ни отдай, всё будет мало.
Светлые помыслы, светлые сны,
Снежные лапы пушистой сосны...
Преображение, час снегопада,
Рай сотворивший из сущего ада.
Действо, в собор превратившее хлев,
Время, на милость сменившее гнев,
Этих утешило, тех исцелило,
Белое чистое всем постелило…
В зимние сумерки свет потуши
И обнаружишь свеченье души.
Саша Бес, Вера Полозкова
вк нравится яна мкр, много чего у нее нравится. есть и попроще, типа такого у нее
У меня такая заваруха
Новый год вот-вот откроет двери
Все бы хорошо, да ходят слухи
То,что Дед мороз в меня не верит !
Говорит: куда я к ней пойду ?
Человека нет, а вы не знали ?
Ты ещё скажи через трубу
Это сказка, мы ее создали!
Нас никто не ждёт у пышных ёлок
Писем нам не пишут, не рисуют
Человек живой пока ребёнок
А потом - его не существует .
Это все развод для глупых эльфов
Мы то мудрые . Седая борода
Человек остался сказкой -шлейфом
Мы то знаем всё наверняка .
В общем ,вот такое не простое
Мнение сложилось в той стране
Мы - не существуем ,мы - пустое
Я пожалуй напишу тебе .
И большого чуда не прошу
Напишу и спрячу на окошке
Дед Мороз, я существую, я дышу,
И конечно знаю ,что ты -тоже . ????????
Есть и посложнее стихи.
Стефания Данилова очень хорошо заходит мне
Снова белые снега -
тонет город в молоке...
Снова жизни берега
где-то здесь -
и вдалеке...
Где-то здесь - твоё окно,
где-то там - твоя душа...
Белых дней веретено
крутит нити не спеша.
Ни земли, ни высоты -
небеса у самых крыш...
Где каналы,
где мосты -
еле-еле различишь.
Даль едва-едва сквозит,
дымка снежная -
плотней...
Недосказан, не раскрыт -
город
чуть очерчен в ней...
Только лёгкие штрихи,
ледяные терема,
всё - как сказка,
как стихи,
как поэзия сама.
Семён Ботвинник
Как-то всё уладится, заживёт.
Я уже давно тебе не пишу.
Вот ещё один пролетает год,
Словно нераскрывшийся парашют.
Как-то всё уладится, не впервой.
Мы проснёмся прежними в январе,
Снег лежит непуганый, молодой,
Лепят бабу снежную во дворе.
Отчего же муторно, отчего
Засосёт под ложечкой поутру?
Человек – забавное существо:
"Все умрут, а я один не умру".
Распахнутся белые покрова,
Город снегом намертво занесён.
Мы опять неправы, а жизнь права,
Потому она побеждает всё.
Потому не думаю наперёд,
Никуда по-прежнему не спешу.
Парашют откроется, снег сойдёт,
Я тебе когда-нибудь напишу.
Елена Касьян
В разгаре средне-русская зима.
Метёт с утра...
Из форточек - парок.
Ждёт на столе распахнутая книга.
Взвилась в окне метельная квадрига.
По самый нос укутаны дома.
Весь мир - театр!..
Дают большой балет.
Берёзки дружно встали на пуанты.
Жасмина куст на брови тянет плед.
Январь готовит с видами буклет,
И слышится: Чайковский.
Вальс.
Анданте.
Ольга Флярковская
Кэт приходит чуть раньше, в пустое кафе, садится за стол у окна.
Кэт больна - барахлит спина,
и сама, словно смерть, бледна.
вся дрожит и боится, что кто-то заметит,
как ужасно она влюблена.
он похож на мулата, на южную ночь, от него по рукам - волна.
плоть - юна, голова - черна, и глаза - как у колдуна.
и она лежит по ночам без сна,
и внутри у неё - война.
и солёной щекой прижимается к мужу:
Кэт в аду.
Кэт - чужая жена.
каждый день она чувствует, как сквозь кожу сочится её вина,
как ломаются стены, крошится пол, забываются имена.
Кэт пьяна, от его вина
ноги будто не чуют дна.
и они просидят в этом старом кафе,
как бездомные, дотемна.
у него что ни день - то свобода и свет, и солнечная весна,
у неё - дела, у неё семья,
для чего она рождена?
только с ним она чувствует, что жива,
только с ним - до краёв полна.
вот ещё один год просвистел у виска. страсть её, словно сталь, прочна.
и она важна, и она нужна,
и до нервов обнажена.
Кэт лежит рядом с ним на горячем шелку,
раскалённая докрасна,
и гадает, какой же будет за украденный рай цена?
© Pola (Полина Шибеева)
Я люблю тебя, глупый, от родинок на плече
До привычки смеяться, когда наступает «ахтунг».
Я люблю твою голову с тысячами чертей.
Ты же мне на колени кладёшь её, как на плаху.
Я люблю твою комнату, книги, сухую пыль,
Запах сладкого чая в кружке с опасным сколом,
Все цветные рубашки, которые ты купил.
Я люблю любоваться, когда ты готовишь голым.
Я люблю, как собаки любят своих вожаков,
Как все те наркоманы, что молятся лишь на дозу.
Я люблю, потому что ты молод и бестолков,
Но в горячей грудине есть бабочки и стрекозы.
Я люблю потому, что уверена: всё пройдёт.
Ты на ком-нибудь женишься или уедешь к морю.
У тебя будет бизнес, дети, артрит, живот…
Ничего не останется от нашей с тобой love story,
Кроме смазанных снимков, спрятанных дневников,
Закатившейся бусины, свёрнутого матраса.
Но сейчас я люблю тебя больше любых богов,
И рыдаю, как дурочка возле иконостаса.
Я люблю наши ссоры, ревность, в подушку крик,
Даже то, что в карманах твоих постоянно пусто.
Мне плевать, что случится, но в этот безумный миг
Я люблю в тебе то,
что ты даришь мне
это чувство.
© Pola (Полина Шибеева)
Вера Кузьмина. Всего лишь сохнет белье
На вокзале гудят электрички,
После дождика город просох.
Осыпаются яблони-дички
На колени уставших эпох.
Сушит ветер трусы-парашюты,
Ползунки и футболки мужей.
Под заборами кашка и лютик,
Над заборами – синяя гжель.
И на лавках сидят с разговором –
Каждый теплому вечеру рад –
Работяги, студенты и воры,
Пиво пьют и ментов матерят.
Говорят, что не выиграть нашим,
Про машины, бабье и Чечню.
Мимо цокают Ларки, Наташи:
Одинокий, так враз оженю.
Хватит жить, как пустая полова,
Пусть халаты, трусы, ползунки
Развеваются снова и снова,
От весеннего ветра легки,
Пусть не рвутся от ветра веревки,
Вьется легкий рубашечный флаг.
Села крупная божья коровка
Каплей крови на белый обшлаг.
Верещат растворенные рамы,
Зацепилась рубашка за гвоздь.
Загустевшая красная память
В нашу землю впиталась насквозь.
Здесь легко и родиться, и сгинуть,
Потому и тревожит, живой,
Колыхая бельишко глубинок,
Электрички безжалостный вой,
И всегда не хватает чего-то:
Водки, женщины, пули, строки.
Майский вечер. Жарища. Суббота.
На скамейках сидят мужики.
Вера Кузьмина
В горсти подсолнухи неспелые -
Наверно, восемь было мне -
С нетрезвым Федором Коптеловым
Сидели ночью на бревне.
Так повелось: любые-всякие,
Махнув сто грамм или ведро,
Перед малявками, собаками,
Сиренью - вывернут нутро.
Кивала я, мотала космами:
"Конечно...верно...точно, гад...",
Такая гордая, что взрослые
Со мной на равных говорят.
Коптелов буркал: "Толку - первая!
Шары бестужи: взял - женись,
Три года стыл с Маринкой-стервою,
В едину ночь пропала жись.
Зато свезло с последней, Лушею,
Готов клевать у ней с руки.
Щенки - они сперва слепущие,
А мы такие же щенки."
Луна плыла, как баба, полная,
Уснул Коптелов на бревне,
А шелуха моих подсолнухов
Прилипла к дурочке-луне.
Вот, вспомнила...казалось, кануло,
Сгорела шелуха дотла,
Но все зачем-то, даже пьяные
Ночные наши бла-бла-бла.
Пораньше вспомнить бы - не париться,
Доходит поздно, вот буза,
Что первые - всего лишь пялиться,
Последние - открыть глаза.
Спасибо Федору Коптелову,
Хоть буркал пьяный, как лешак.
Быть первой - сроду не хотела бы,
Последней быть - не нам решать.
Но попрошу единой малости,
Потом, попозже, не сейчас:
Ты мне закрой глаза, пожалуйста,
Когда придет последний час...
А Мальвина Матрасова? "Жили-были, варили кашу..." Или про пса с рыжей мордой (вот уже твое суток валялся с совестью...)
Здесь на сайте узнала об этой поэтессе ( в теме про любимые стихи). И прямо прониклась.
Спите с теми, кто снится. Целуйте, закрыв глаза.
Почаще меняйте лица, страницы и адреса.
По лестнице - прямо в Небо.
Под песни колоколов,
насвистывая нелепо, пиная болиголов,
отстукивая по вене, вселенную волоча,
отталкивая ступени из желтого кирпича -
несите на небо звёзды. Танцуйте на берегу.
Бросайте дома и гнёзда, потерянную серьгу,
утраченную невинность, почти завершённый стих...
Спите. С теми. Кто снится.
Вы сами - один из них.
Арчет
Френсису несколько лет за двадцать, он симпатичен и вечно пьян. Любит с иголочки одеваться, жаждет уехать за океан. Френсис не знает ни в чем границы: девочки, покер и алкоголь…
Френсис оказывается в больнице: недомоганье, одышка, боль.
Доктор оценивает цвет кожи, меряет пульс на запястье руки, слушает легкие, сердце тоже, смотрит на ногти и на белки. Доктор вздыхает: «Какая жалость!». Френсису ясно, он не дурак, в общем, недолго ему осталось – там то ли сифилис, то ли рак.
Месяца три, может, пять – не боле. Если на море – возможно, шесть. Скоро придется ему от боли что-нибудь вкалывать или есть. Френсис кивает, берет бумажку с мелко расписанною бедой. Доктор за дверью вздыхает тяжко – жаль пациента, такой молодой!
Вот и начало житейской драме. Лишь заплатив за визит врачу, Френсис с улыбкой приходит к маме: «Мама, я мир увидать хочу. Лоск городской надоел мне слишком, мне бы в Камбоджу, Вьетнам, Непал… Мам, ты же помнишь, еще мальчишкой о путешествиях я мечтал».
Мама седая, вздохнув украдкой, смотрит на Френсиса сквозь лорнет: «Милый, конечно же, все в порядке, ну, поезжай, почему бы нет! Я ежедневно молиться буду, Френсис, сынок ненаглядный мой, не забывай мне писать оттуда, и возвращайся скорей домой».
Дав обещание старой маме письма писать много-много лет, Френсис берет саквояж с вещами и на корабль берет билет. Матушка пусть не узнает горя, думает Френсис, на борт взойдя.
Время уходит. Корабль в море, над головой пелена дождя.
За океаном – навеки лето. Чтоб избежать суеты мирской, Френсис себе дом снимает где-то, где шум прибоя и бриз морской. Вот, вытирая виски от влаги, сев на веранде за стол-бюро, он достает чистый лист бумаги, также чернильницу и перо. Приступы боли скрутили снова. Ночью, видать, не заснет совсем. «Матушка, здравствуй. Жива? Здорова? Я как обычно – доволен всем».
Ночью от боли и впрямь не спится. Френсис, накинув халат, встает, снова пьет воду – и пишет письма, пишет на множество лет вперед. Про путешествия, горы, страны, встречи, разлуки и города, вкус молока, аромат шафрана… Просто и весело. Как всегда.
Матушка, письма читая, плачет, слезы по белым текут листам: «Френсис, родной, мой любимый мальчик, как хорошо, что ты счастлив там». Он от инъекций давно зависим, адская боль – покидать постель. Но ежедневно – по десять писем, десять историй на пять недель. Почерк неровный – от боли жуткой: «Мама, прости, нас трясет в пути!». Письма заканчивать нужно шуткой; «я здесь женился опять почти»!
На берегу океана волны ловят с текущий с небес муссон. Френсису больше не будет больно, Френсис глядит свой последний сон, в саван укутан, обряжен в робу… Пахнет сандал за его спиной. Местный священник читает гробу тихо напутствие в мир иной.
Смуглый слуга-азиат по средам, также по пятницам в два часа носит на почту конверты с бредом, сотни рассказов от мертвеца. А через год – никуда не деться, старость не радость, как говорят, мать умерла – прихватило сердце.
Годы идут. Много лет подряд письма плывут из-за океана, словно надежда еще жива.
В сумке несет почтальон исправно
от никого никому слова.
Саша Кладбисче
Боже,
храни детей,
которым за двадцать
Им умирать,
а потом еще расставаться
Аскеру дай голос,
прохожим слух
Дай отдохнуть
неспящему после двух
Сделай так, чтобы раз
в девятнадцать лет -
Крайний поезд,
последний шальной билет
Дай сибариту
трубочку и бокал
Сделай,
чтобы кофе не убегал...
Но больше - люби
поэтов и нищебродов,
выходцев из гонимых
Твоих народов:
Геев и хиппи,
готов и растаманов
странных, накуренных
и постоянно пьяных
что-то рисующих, пишущих и читающих, всех, ничерта в этой жизни не понимающих -
Это для них
я иного прошу отмерить
Лучше других
твои Дети
умеют
верить.
Арчет
От первого символа по витражам оконным расходятся нити, сети и прочий хлам.
Через стекло я вижу в небе драконов. Драконы рвут законы напополам.
Я часто вижу людей, которые не отсюда. Если честно, и "люди"-то не совсем.
Так мог смотреться волко-рожденный Будда. Временами у них из глаз пробивает чудо, и если большое — это заметно всем.
Понятно, такому чуду не место в офисе, а место в чаще, средневековом лесу.
По нелюдям даже видно — ну так и просится, клубком свернется, выставит переносицу, бесится, грузится, ждет, — а когда спасут?
Но — не торопятся. Где-то они застряли... Может, забыли дорогу, ушли на стрит? Из глаз несется магия цвета стали, уничтожая рампы, канаты, тали — все, на чем эверленд стоял и стоит.
Оборотни, лешие и вампиры,единороги, ведьмы и маги роз, — кто вас бросил в этом обычном мире, зачем подкинул за кулисы Шекспиру, чего вас Оберон еще не унес?
Волшебницы работают по кафешкам, жрицы баристами трудятся — ритуал.
А боги, без шуток, — боги! — читают нечто и пишут нечто такое, что дух поменьше да поумнее на паклю бы изорвал.
Эта вот дева — она же явно эльфийка. Этот мальчик, — маленький, но дракон.
Хочется крикнуть: ну парень, какого фига? Да как же ты не летаешь, а пишешь фики?
Ты можешь летать, ведь это тебе легко!
Не думаю, чтобы вас случайно забыли...
Вашим, ребята, несвойственно забывать.
Вы — разведка.
Пора возвращаться? — или
все уже завязло в болотном иле,
все уже завяло, и штиль, и гладь...
Так что вы сидите? Какого сигнала ждете?
Сигнала не будет. Не было все века.
Вы не вернетесь сами.
Но вы вернете.
Вернете всё.
Ловите своих на взлете.
Дракон дракона видит издалека.
Арчет