Заходишь в солёное море по грудь
И чувствуешь, сколько царапин на теле,
А если бы душу в него окунуть?
Насколько б болело, на самом-то деле?
Насколько б горели в дурацкой душе
Ожоги, царапины, ссадины, раны?
Настолько, считаю, что нас бы уже
Забрали от боли вдруг спятивше-странных.
Настолько, что слёзы кипели б в глазах,
Оставив в песке почерневшие точки.
Настолько, что вниз не катилась слеза,
Настолько, что писаны были б не строчки.
Из старых бы ран снова хлынула кровь –
Оно и понятно. Что боль ту бередить?
С ума в одночасье сошёл бы любой,
Начав неожиданно заново бредить.
Настолько, что ночью не смог ты уснуть,
В глазах бы мигало по тысяче пятен.
Заходишь в солёное море по грудь…
Пусть только лишь тело – да жжёт от царапин.
Аля Кудряшева
Мама на даче, ключ на столе
Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.
Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану
Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать…
Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнпе на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеется время. Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу. Двадцать один — я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне…
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.
Новый год для меня наступает сегодня,
С первым снегом, и запахом мандарин,
Их в маршрутке везет молодой армянин,
Суетящийся, что за мостом он выходит.
Как печально, что кто-то придумал молчать,
Либо тихо бурчать на абстрактную пробку.
Раскорябав окно восхищаюсь я робко,
Лишь тобой. Как мне многое нужно сказать.
Вслух. Всерьез. Всей маршрутке. Сейчас.
Как мы долго пытались прогнать эту осень,
И теперь у небес пощадить себя просим.
Магелланово облако снега на нас
Так и валится скопом. И как же нам быть?!
Ударяет озноб в ожидании чуда.
Словно двери тугие твоих институтов,
В первый раз их обычно так сложно открыть.
И мне жалко, мне жалко безумно тебя.
Ты грустишь, захлебнувшийся выхлопом газа.
Как всегда в это время нас много, и сразу
Мы сбиваемся в массы, весь мир матеря.
Матеря, разоряясь… Любуясь тобой,
Как и я, раскорябав в маршрутке окошко.
Мерзнет Яков Свердлов в своих тонких сапожках,
Отряхнувшись от снега свободной рукой.
И в витрине кофейни уютно сидят,
Разливая вино под столом драматурги.
Они дышат, и пишут, и любят в Е-бурге,
Как нигде в этом мире. Вот так же и я.
Закрываю глаза, чтобы помнить потом,
Этот день: мандарины, витрины, Свердлова.
Может быть, я уеду когда-то, и снова
Осознаю, что счастлива там, где мой дом.
Стихи: Александра Аксенова
Будем как Солнце! Забудем о том,
Кто нас ведет по пути золотому,
Будем лишь помнить, что вечно к иному,
К новому, к сильному, к доброму, к злому,
Ярко стремимся мы в сне золотом.
Будем молиться всегда неземному,
В нашем хотеньи земном!
Будем, как Солнце всегда молодое,
Нежно ласкать огневые цветы,
Воздух прозрачный и все золотое.
Счастлив ты? Будь же счастливее вдвое,
Будь воплощеньем внезапной мечты!
Только не медлить в недвижном покое,
Дальше, еще, до заветной черты,
Дальше, нас манит число роковое
В Вечность, где новые вспыхнут цветы.
Будем как Солнце, оно — молодое.
В этом завет красоты!
Бальмонт
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата,
Душу не мути.
А не то рвану по следу-
Кто меня вернет?-
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
Там, где- боже мой!-
Будет мама молодая
И отец живой.
(Геннадий Шпаликов)
Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студеная вода.
А я лежу на дне речном,
И если песню петь -
С травы начнем, песку зачерпнем
И губ не разомкнем.
Я так давно родился,
Что говорить не могу,
И город мне приснился
На каменном берегу.
А я лежу на дне речном
И вижу из воды
Далекий свет, высокий дом,
Зеленый луч звезды.
Я так давно родился,
Что если ты придешь
И руку положишь мне на глаза,
То это будет ложь,
А я тебя удержать не могу,
И если ты уйдешь
И я за тобой не пойду, как слепой,
То это будет ложь.
У маленькой любви - коротенькие руки,
Коротенькие руки, огромные глаза.
В душе её поют неведомые звуки,
Ей вовсе не нужны земные голоса.
Бесценных сил твоих живёт не отнимая,
Не закрывая глаз, не открывая рта,
Живёт себе, живёт твоя глухонемая
Святая глухота, святая немота.
У маленькой любви - ни зависти, ни лести.
Да и зачем, скажи, ей зависть или лесть?
У маленькой любви - ни совести, ни чести.
Да и почём ей знать, что это где-то есть?
У ней - короткий век. Не плюй в её колодец,
А посмотри смелей самой судьбе в глаза.
Пускай себе живёт на свете твой уродец!
Пускай себе хоть час, пускай хоть полчаса.
У маленькой любви - ни ярости, ни муки.
Звездой взошла на миг, водой ушла в песок.
У маленькой любви - коротенькие руки,
Огромные глаза, да грустный голосок...
Если б мои не болели мозги,
Я бы заснуть не прочь.
Рад, что в окошке не видно ни зги, -
Ночь, черная ночь!
В горьких невзгодах прошедшего дня
Было порой невмочь.
Только одна и утешит меня -
Ночь, черная ночь!
Грустному другу в чужой стороне
Словом спешил я помочь.
Пусть хоть немного поможет и мне
Ночь, черная ночь!
Резким, свистящим своим помелом
Вьюга гнала меня прочь.
Дай под твоим я погреюсь крылом,
Ночь, черная ночь!
Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах,-
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть,-
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем - так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами,-
Только есть одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.
Смеюсь навзрыд - как у кривых зеркал,-
Меня, должно быть, ловко разыграли:
Крючки носов и до ушей оскал -
Как на венецианском карнавале!
Вокруг меня смыкается кольцо -
Меня хватают, вовлекают в пляску,-
Так-так, мое нормальное лицо
Все, вероятно, приняли за маску.
Петарды, конфетти... Но все не так,-
И маски на меня глядят с укором,-
Они кричат, что я опять - не в такт,
Что наступаю на ногу партнерам.
Что делать мне - бежать, да поскорей?
А может, вместе с ними веселиться?..
Надеюсь я - под масками зверей
У многих человеческие лица.
Все в масках, в париках - все как один,-
Кто - сказочен, а кто - литературен...
Сосед мой слева - грустный арлекин,
Другой - палач, а каждый третий - дурень.
Один - себя старался обелить,
Другой - лицо скрывает от огласки,
А кто - уже не в силах отличить
Свое лицо от непременной маски.
Я в хоровод вступаю, хохоча,-
Но все-таки мне неспокойно с ними:
А вдруг кому-то маска палача
Понравится - и он ее не снимет?
Вдруг арлекин навеки загрустит,
Любуясь сам своим лицом печальным;
Что, если дурень свой дурацкий вид
Так и забудет на лице нормальном?
За масками гоняюсь по пятам,
Но ни одну не попрошу открыться,-
Что, если маски сброшены, а там -
Все те же полумаски-полулица?
Как доброго лица не прозевать,
Как честных угадать наверняка мне? -
Все научились маски надевать,
Чтоб не разбить свое лицо о камни.
Я в тайну масок все-таки проник,-
Уверен я, что мой анализ точен:
Что маски равнодушия у иных -
Защита от плевков и от пощечин.
1971
Каждый восторг от закатных симфоний неба,
Запаха поля, и черствого вкуса хлеба,
Каждый удар ниже пояса, выстрел в спину,
Все, что помечено кровью "невыносимо",
Каждая мысль, что ударит в затылок пулей,
Утро, когда вы впервые вдвоем уснули,
Книги, которые сложно прочесть и выжить -
Это всего лишь повод подняться выше.
Я не владею испанским, немецким, французским.
Мой кругозор остается достаточно узким -
Только любовь, только воздух и суша, и море,
Только цветы и деревья в моем кругозоре.
Я не владею английским, турецким и шведским.
Мой кругозор остается достаточно детским -
Только летучие радости, жгучее горе,
Только надежды и страхи в моем кругозоре.
Греческим я не владею, латынью, санскритом.
Мой кругозор допотопен, как прялка с корытом -
Только рожденье и смерть, только звезды и зерна
В мой кругозор проникают и дышат просторно.
Я не владею морским, деревенским, спортивным.
Мой кругозор остается почти примитивным -
Только мое и твое сокровенное дело,
Чтобы земля с человечеством вечно летела.
Только любовь, только воздух, и суша, и море,
Только надежда и страхи в моем кругозоре.
В мой кругозор проникают и дышат просторно
Только рожденье и смерть, только звезды и зерна.
(с)
Прoще чем кaжется: пятеро – я и стeны.
Первoе слoвo дороже второго.
Третьим нам раздирают горло на крoвь и тенор.
С тем, что осталось от слова, играют дети.
Я улыбаюсь только котам и детям.
Так и живём, прoбавляясь китайским рисом
без ничего: табачный дым воздух выел.
Вот уже нeсколько лет адресаты писем
больше покойные, нежели чем живые.
Каждый имеет право устать бороться.
Это – нe потолок, но моя граница.
Лучше oстаться, но не задавать вoпрoсoв,
я – не пророк, я вообще не успел родиться.
К чёрту бушующий в кране камчатский гейзер.
К чёрту накрученный счётчик, двойные двери.
Над гoлoвой взрывается Бетельгейзе.
Каждую ночь взрывается Бетельгейзе.
В Деда Мороза, в Бога,
в бонус на карточке, в то, что придёт подмога,
в единорогов, в летающие спагетти,
в нонсенс невиданный. Главное - только верьте.
Верьте в искусство, в исконную силу слова,
верьте, что встретите джинна в пустой столовой,
в рукопожатия, в Северную Пальмиру.
Верьте, что сборная выиграет Кубок Мира.
Верьте в свою исключительность и бесценность.
Верьте, что в дамки возможно попасть, не целясь.
Только сейчас. Не зацикливаясь на прошлом.
Ловцами во ржи не становятся те,
кто сам не упал на последней черте.
Любая из этих разумных Алис
летела по пропасти. Быстро и вниз.
И мальчики падали в алую рожь.
Закатное солнце - забытая брошь,
сияло на небе, как будто алмаз,
подсвеченный только сиянием глаз.
И мальчик и девочка, два дурака,
смешная ладошка, большая рука,
короткая юбка, седые бинты:
Ты точно поймаешь?
Поймаю. А ты?
Банально, конечно, но я тебя лю...
Внимание! Ловишь?
Ужасно ловлю.
История старая. Это Орфей,
и те, кто остался у эльфов и фей,
об этом писали Паланик и Грин,
оттуда, наверное, плыл Лоэнгрин,
а может, и вся эта глупая жизнь
о том, как мы вместе по полю кружим,
и мы же внизу. И потом на краю.
Пальцы по кнопкам - градом.
Сбилось дыханье - нервы.
Комната стала адом.
Друг мой,
ты самый первый
В списке людей, которым
Чтобы взорвать мне сердце
Хватит и разговора.
И никуда не деться.
Ты говоришь о жизни.
Самой обыкновенной,
Слогом банальным самым,
Но у меня на венах
Вдруг выступают шрамы.
Знаешь, как будто душу мне
Кто-то спалил дотла.
Я умираю, слушая
как у тебя дела.
(с)
Игорь Северянин
Встречаются, чтоб разлучаться...
Влюбляются, чтобы разлюбить...
Мне хочется расхохотаться,
И разрыдаться - и не жить!
Клянутся, чтоб нарушить клятвы...
Мечтают, чтоб клянуть мечты...
О, скорбь тому, кому понятны
Все наслаждения тщетны!..
В деревне хочется столицы...
В столице хочется глуши...
И всюду человечьи лица
Без человеческой души...
Как часто красота уродна
И есть в уродстве красота...
Как часто низость благородна
И злы невинные уста.
Так как же не расхохотаться,
Не разрыдаться, как же жить,
Когда возможно расставаться,
Когда возможно разлюбить?!
Февраль 1916
Заходишь в солёное море по грудь
И чувствуешь, сколько царапин на теле,
А если бы душу в него окунуть?
Насколько б болело, на самом-то деле?
Насколько б горели в дурацкой душе
Ожоги, царапины, ссадины, раны?
Настолько, считаю, что нас бы уже
Забрали от боли вдруг спятивше-странных.
Настолько, что слёзы кипели б в глазах,
Оставив в песке почерневшие точки.
Настолько, что вниз не катилась слеза,
Настолько, что писаны были б не строчки.
Из старых бы ран снова хлынула кровь – Оно и понятно. Что боль ту бередить?
С ума в одночасье сошёл бы любой,
Начав неожиданно заново бредить.
Настолько, что ночью не смог ты уснуть,
В глазах бы мигало по тысяче пятен.
Заходишь в солёное море по грудь…
Пусть только лишь тело – да жжёт от царапин.
© Хана Вишнёвая
Аля Кудряшева
Мама на даче, ключ на столе
Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз — вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс — то есть почти что старый. Шорты с футболкой — простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара — листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька — он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.
Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче — ни то ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану
Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге — и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать…
Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнпе на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя — с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», — бормочу сквозь сон. «Сорок», — смеется время. Сорок — и первая седина, сорок один — в больницу. Двадцать один — я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь — на десятом. Десять — кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь — на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне…
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.
Новый год для меня наступает сегодня,
С первым снегом, и запахом мандарин,
Их в маршрутке везет молодой армянин,
Суетящийся, что за мостом он выходит.
Как печально, что кто-то придумал молчать,
Либо тихо бурчать на абстрактную пробку.
Раскорябав окно восхищаюсь я робко,
Лишь тобой. Как мне многое нужно сказать.
Вслух. Всерьез. Всей маршрутке. Сейчас.
Как мы долго пытались прогнать эту осень,
И теперь у небес пощадить себя просим.
Магелланово облако снега на нас
Так и валится скопом. И как же нам быть?!
Ударяет озноб в ожидании чуда.
Словно двери тугие твоих институтов,
В первый раз их обычно так сложно открыть.
И мне жалко, мне жалко безумно тебя.
Ты грустишь, захлебнувшийся выхлопом газа.
Как всегда в это время нас много, и сразу
Мы сбиваемся в массы, весь мир матеря.
Матеря, разоряясь… Любуясь тобой,
Как и я, раскорябав в маршрутке окошко.
Мерзнет Яков Свердлов в своих тонких сапожках,
Отряхнувшись от снега свободной рукой.
И в витрине кофейни уютно сидят,
Разливая вино под столом драматурги.
Они дышат, и пишут, и любят в Е-бурге,
Как нигде в этом мире. Вот так же и я.
Закрываю глаза, чтобы помнить потом,
Этот день: мандарины, витрины, Свердлова.
Может быть, я уеду когда-то, и снова
Осознаю, что счастлива там, где мой дом.
Стихи: Александра Аксенова
Будем как Солнце! Забудем о том,
Кто нас ведет по пути золотому,
Будем лишь помнить, что вечно к иному,
К новому, к сильному, к доброму, к злому,
Ярко стремимся мы в сне золотом.
Будем молиться всегда неземному,
В нашем хотеньи земном!
Будем, как Солнце всегда молодое,
Нежно ласкать огневые цветы,
Воздух прозрачный и все золотое.
Счастлив ты? Будь же счастливее вдвое,
Будь воплощеньем внезапной мечты!
Только не медлить в недвижном покое,
Дальше, еще, до заветной черты,
Дальше, нас манит число роковое
В Вечность, где новые вспыхнут цветы.
Будем как Солнце, оно — молодое.
В этом завет красоты!
Бальмонт
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата,
Душу не мути.
А не то рвану по следу-
Кто меня вернет?-
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
Там, где- боже мой!-
Будет мама молодая
И отец живой.
(Геннадий Шпаликов)
Плюшевые волки,
Зайцы, погремушки.
Детям дарят с елки
Детские игрушки.
И, состарясь, дети
До смерти без толку
Все на белом свете
Ищут эту елку.
Где жар-птица в клетке,
Золотые слитки,
Где висит на ветке
Счастье их на нитке.
Только дед-мороза
Нету на макушке,
Чтоб в ответ на слезы
Сверху снял игрушки.
Желтые иголки
На пол опадают...
Все я жду, что с елки
Мне тебя подарят.
Константин Симонов
Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студеная вода.
А я лежу на дне речном,
И если песню петь -
С травы начнем, песку зачерпнем
И губ не разомкнем.
Я так давно родился,
Что говорить не могу,
И город мне приснился
На каменном берегу.
А я лежу на дне речном
И вижу из воды
Далекий свет, высокий дом,
Зеленый луч звезды.
Я так давно родился,
Что если ты придешь
И руку положишь мне на глаза,
То это будет ложь,
А я тебя удержать не могу,
И если ты уйдешь
И я за тобой не пойду, как слепой,
То это будет ложь.
Арсений Тарковский
У маленькой любви - коротенькие руки,
Коротенькие руки, огромные глаза.
В душе её поют неведомые звуки,
Ей вовсе не нужны земные голоса.
Бесценных сил твоих живёт не отнимая,
Не закрывая глаз, не открывая рта,
Живёт себе, живёт твоя глухонемая
Святая глухота, святая немота.
У маленькой любви - ни зависти, ни лести.
Да и зачем, скажи, ей зависть или лесть?
У маленькой любви - ни совести, ни чести.
Да и почём ей знать, что это где-то есть?
У ней - короткий век. Не плюй в её колодец,
А посмотри смелей самой судьбе в глаза.
Пускай себе живёт на свете твой уродец!
Пускай себе хоть час, пускай хоть полчаса.
У маленькой любви - ни ярости, ни муки.
Звездой взошла на миг, водой ушла в песок.
У маленькой любви - коротенькие руки,
Огромные глаза, да грустный голосок...
Вероника Долина
Если б мои не болели мозги,
Я бы заснуть не прочь.
Рад, что в окошке не видно ни зги, -
Ночь, черная ночь!
В горьких невзгодах прошедшего дня
Было порой невмочь.
Только одна и утешит меня -
Ночь, черная ночь!
Грустному другу в чужой стороне
Словом спешил я помочь.
Пусть хоть немного поможет и мне
Ночь, черная ночь!
Резким, свистящим своим помелом
Вьюга гнала меня прочь.
Дай под твоим я погреюсь крылом,
Ночь, черная ночь!
Николай Рубцов
Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах,-
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть,-
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем - так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами,-
Только есть одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.
Владислав Ходасевич
У меня была комната с отдельным ходом,
Я был холост и жил один.
Всякий раз, как была охота,
В эту комнату знакомых водил.
Мои товарищи жили с тещами
И с женами, похожими на этих тещ, -
Слишком толстыми, слишком тощими,
Усталыми, привычными, как дождь.
Каждый год старея на год,
Рожая детей (сыновей, дочерей),
Жены становились символами тягот,
Статуями нехваток и очередей.
Мои товарищи любили жен.
Они вопрошали все чаще и чаще:
Что ты понимаешь в семейном счастье?
Мои товарищи не любили жен.
Им нравились девушки с молодыми руками,
С глазами,
в которые,
раз погружен,
Падаешь,
падаешь,
словно камень.
А я был брезглив (вы, конечно, помните),
Но глупых вопросов не задавал.
Я просто давал им ключ от комнаты.
Они просили, а я - давал.
Борис Слуцкий
Асадов
В. Высоцкий - "Маски"
Смеюсь навзрыд - как у кривых зеркал,-
Меня, должно быть, ловко разыграли:
Крючки носов и до ушей оскал -
Как на венецианском карнавале!
Вокруг меня смыкается кольцо -
Меня хватают, вовлекают в пляску,-
Так-так, мое нормальное лицо
Все, вероятно, приняли за маску.
Петарды, конфетти... Но все не так,-
И маски на меня глядят с укором,-
Они кричат, что я опять - не в такт,
Что наступаю на ногу партнерам.
Что делать мне - бежать, да поскорей?
А может, вместе с ними веселиться?..
Надеюсь я - под масками зверей
У многих человеческие лица.
Все в масках, в париках - все как один,-
Кто - сказочен, а кто - литературен...
Сосед мой слева - грустный арлекин,
Другой - палач, а каждый третий - дурень.
Один - себя старался обелить,
Другой - лицо скрывает от огласки,
А кто - уже не в силах отличить
Свое лицо от непременной маски.
Я в хоровод вступаю, хохоча,-
Но все-таки мне неспокойно с ними:
А вдруг кому-то маска палача
Понравится - и он ее не снимет?
Вдруг арлекин навеки загрустит,
Любуясь сам своим лицом печальным;
Что, если дурень свой дурацкий вид
Так и забудет на лице нормальном?
За масками гоняюсь по пятам,
Но ни одну не попрошу открыться,-
Что, если маски сброшены, а там -
Все те же полумаски-полулица?
Как доброго лица не прозевать,
Как честных угадать наверняка мне? -
Все научились маски надевать,
Чтоб не разбить свое лицо о камни.
Я в тайну масок все-таки проник,-
Уверен я, что мой анализ точен:
Что маски равнодушия у иных -
Защита от плевков и от пощечин.
1971
Гумилев - много что
Пушкин - тоже много
Есенин - выборочно
Шекспир - очень сонеты его люблю перечитывать.
Каждый восторг от закатных симфоний неба,
Запаха поля, и черствого вкуса хлеба,
Каждый удар ниже пояса, выстрел в спину,
Все, что помечено кровью "невыносимо",
Каждая мысль, что ударит в затылок пулей,
Утро, когда вы впервые вдвоем уснули,
Книги, которые сложно прочесть и выжить -
Это всего лишь повод подняться выше.
Знаменосец Ира
Я бы тебя на руки взял,
Я бы тебя взял и унёс,
Тихо смеясь на твои «нельзя»,
Вдыхая запах твоих волос.
И, не насытившись трепетом тел,
Стуком в груди нарушая тишь,
Все просыпался бы и глядел,
Плача от радости, как ты спишь.
Я бы к тебе, как к ручью приник,
Как в реку в тебя бы вгляделся я.
Я бы за двести лет не привык
К бездонной мысли, что ты моя.
Если бы не было разных «бы»,
О которые мы расшибаем лбы.
(с)
Я не владею испанским, немецким, французским.
Мой кругозор остается достаточно узким -
Только любовь, только воздух и суша, и море,
Только цветы и деревья в моем кругозоре.
Я не владею английским, турецким и шведским.
Мой кругозор остается достаточно детским -
Только летучие радости, жгучее горе,
Только надежды и страхи в моем кругозоре.
Греческим я не владею, латынью, санскритом.
Мой кругозор допотопен, как прялка с корытом -
Только рожденье и смерть, только звезды и зерна
В мой кругозор проникают и дышат просторно.
Я не владею морским, деревенским, спортивным.
Мой кругозор остается почти примитивным -
Только мое и твое сокровенное дело,
Чтобы земля с человечеством вечно летела.
Только любовь, только воздух, и суша, и море,
Только надежда и страхи в моем кругозоре.
В мой кругозор проникают и дышат просторно
Только рожденье и смерть, только звезды и зерна.
(с)
Уйти – и не уйти, бежать, остаться,
Чужую душу взять взамен своей,
Внимать Сирене, словно Одиссей,
Пут не порвать, но к ней всем сердцем рваться,
Свечой истаять, снова разгораться,
И строить на песке, и ждать вестей,
Упасть с небес в круг адовых страстей,
Не каяться и духом не смиряться,
Молиться, верить, впасть с собой в разлад,
Терпенье звать труднейшею наукой
И временную муку – вечной мукой,
Не истиной, а ложью тешить взгляд –
Вот что зовется на земле разлукой:
Пожар в душе и вместо жизни – ад.
Лопе де Вега
Прoще чем кaжется: пятеро – я и стeны.
Первoе слoвo дороже второго.
Третьим нам раздирают горло на крoвь и тенор.
С тем, что осталось от слова, играют дети.
Я улыбаюсь только котам и детям.
Так и живём, прoбавляясь китайским рисом
без ничего: табачный дым воздух выел.
Вот уже нeсколько лет адресаты писем
больше покойные, нежели чем живые.
Каждый имеет право устать бороться.
Это – нe потолок, но моя граница.
Лучше oстаться, но не задавать вoпрoсoв,
я – не пророк, я вообще не успел родиться.
К чёрту бушующий в кране камчатский гейзер.
К чёрту накрученный счётчик, двойные двери.
Над гoлoвой взрывается Бетельгейзе.
Каждую ночь взрывается Бетельгейзе.
Это – единственный повод сeбe поверить.
(с)
Арчет
Верьте во что-нибудь.
В Деда Мороза, в Бога,
в бонус на карточке, в то, что придёт подмога,
в единорогов, в летающие спагетти,
в нонсенс невиданный. Главное - только верьте.
Верьте в искусство, в исконную силу слова,
верьте, что встретите джинна в пустой столовой,
в рукопожатия, в Северную Пальмиру.
Верьте, что сборная выиграет Кубок Мира.
Верьте в свою исключительность и бесценность.
Верьте, что в дамки возможно попасть, не целясь.
Только сейчас. Не зацикливаясь на прошлом.
Верьте во что-нибудь.
Чтобы не стало тошно.
Ловцами во ржи не становятся те,
кто сам не упал на последней черте.
Любая из этих разумных Алис
летела по пропасти. Быстро и вниз.
И мальчики падали в алую рожь.
Закатное солнце - забытая брошь,
сияло на небе, как будто алмаз,
подсвеченный только сиянием глаз.
И мальчик и девочка, два дурака,
смешная ладошка, большая рука,
короткая юбка, седые бинты:
История старая. Это Орфей,
и те, кто остался у эльфов и фей,
об этом писали Паланик и Грин,
оттуда, наверное, плыл Лоэнгрин,
а может, и вся эта глупая жизнь
о том, как мы вместе по полю кружим,
и мы же внизу. И потом на краю.
А ты меня ловишь?
Не бойся, люблю.
Арчет